— Скажи, Олег, что побудило тебя взяться за перо? Насколько мне известно, ты учился на физика. И вдруг — стал лириком.

—Ну вот! Я так и знал, что этот вопрос прозвучит, но не думал, что в самом начале. И кому только в голову пришло противопоставлять физику литературе, а в более общем плане, науку — искусству?.. Ведь и то и другое — Творчество, с большой буквы. Стать учёным без развитого творческого начала, без богатого воображения, без обострённого чувства прекрасного столь же невозможно, как и стать без оных писателем, музыкантом или художником. Уравнения Максвелла не менее эстетичны, чем, к примеру, Пятая симфония Бетховена, просто для их восприятия требуется определённый склад ума и соответствующая подготовка. Поверь: знакомясь с теорией относительности или квантовой механикой, я получал не меньшее наслаждение, чем от самых великих шедевров мировой литературы. Разница, пожалуй, только в способе воздействия на человека: если наука обращается непосредственно к разуму, то искусство предпочитает эмоции.

Что же касается конкретно меня, то, сколько себя помню, меня всегда одолевали творческие порывы. С самого детства я балансировал между наукой и искусством и никак не мог понять, почему другие люди считают их антагонистами. Особенно поражали меня школьные преподаватели языка и литературы, которые искренне считали, что способности к точным наукам вредны в гуманитарной сфере, и изначально поставили на мне крест. Наверное, поэтому в старших классах школы я сделал выбор в пользу физики, а затем поступил на физический факультет университета. Но впоследствии я убедился, что эмоциональная сфера мне всё-таки ближе, чем чисто интеллектуальная, — вот так произошла моя переквалификация «из физиков в лирики». И вовсе не «вдруг». Не скажу, что это было безболезненно, но, во всяком случае, не сопровождалось коренной ломкой мировоззрения и пересмотром жизненных ценностей. Ведь и писатель, и физик — творческие профессии.

— Что такое, по твоему мнению, профессиональный писатель?

— Ну, если рассматривать понятие «писатель» не как специальность, а как призвание, талант, состояние души, то профессиональный писатель — это образ жизни. Наверное, так.

— В основном ты пишешь о мирах, далеких от нашей реальности. Чем это вызвано — попыткой «сбежать» туда от неустроенности нашего мира или же наоборот, желанием показать другим, как могло бы быть лучше, с помощью своих книг чему-то научить?

— Почему далёких? Они здесь, рядом. Они — отражение нашего мира. Для меня иные миры не самоцель, а средство обретения полной творческой свободы. Этот приём позволяет избавиться от ограничений, накладываемых нашей действительностью, и поставить героев в ту ситуацию, в которой я хочу их видеть, а не которую диктуют существующие реалии нашего мира. Ты, конечно, можешь возразить, что для этого вовсе не обязательно конструировать иные миры, достаточно лишь немного погрешить против истины в рамках существующей реальности — в литературе такой приём называется художественным вымыслом. Да, не спорю. Но, по-моему, гораздо честнее придумать не отдельных героев и локальные события, а весь мир целиком. Наверное, тут сказался мой менталитет физика: неважно, имеет ли создаваемая модель хоть малейшее отношение к действительности, но она обязана быть непротиворечивой. Я должен верить в то, что пишу, иначе у меня ничего не получится. Например, я верю, что в какой-то другой реальности полчища хана Батыя были разгромлены объединённым войском русских княжеств; верю, что где-то существуют люди, обладающие колдовскими способностями; верю в говорящего кота, который может превращаться в лошадь. Но я не верю в бравого «афганца» из Жмеринки, который вступил в неравный бой с днепропетровской мафией и победил её (это так, к слову, никакой конкретной книги я под этим примером не подразумеваю). Это впрочем не значит, что я категорически не приемлю подобные сюжеты; если книга хорошо написана, я читаю её с удовольствием — но сам так писать не могу.

Что же касается последнее части вопроса, то избави меня Бог от попыток поучать читателя. Я лишь делюсь с ним своими мыслями, своими взглядами на мир. А какие он делает из этого выводы — целиком его личное дело.

— Если бы тебе предложили для жизни на выбор один из твоих (но только твоих!) миров, какой бы ты выбрал?

— А зачем выбирать? Я и так там живу. Причём во всех своих мирах одновременно. И не собираюсь ограничивать себя каким-то одним.

— Насколько ты похож на своих героев? Ты переживаешь за их судьбы? Когда встает выбор между тем, «как должно быть в книге» и тем, «как хочется», что ты выбираешь для них?

— Было бы наивно механически отождествлять меня с моими героями. Безусловно, связь между нами есть, и очень тесная, но это, скорее, связь родителя со своими детьми. Поэтому здесь более уместна поговорка о яблоке и яблоне, чем прямая проекция автора на героев. У нас всё как в настоящей семье, даже конфликт поколений присутствует. Чем взрослее становятся «детки», тем меньше они слушаются своего «папочку» и всё норовят поступить по-своему. Временами их очень трудно удержать под контролем и заставить поступать так, как того хочется мне. Так что приходится искать компромисс между своими и их желаниями. И разумеется, я переживаю за них, они ведь мне не чужие. Всеми силами стараюсь помочь им, но это не всегда получается, особенно, когда наступает развязка. Сюжет уже развивается сам по себе, следуя своей внутренней логике, а менять по ходу правила игры или вызывать «бога из машины» не в моих привычках. Я считаю это нечестным по отношению к себе, к героям и, главное, к читателям.

— Кстати, о читателях. Твоя воображаемая читательская аудитория — какова она: возраст, пол, профессия?

— Трудный вопрос. Если честно, я никогда над ним не задумывался. Я не ориентируюсь ни на возраст, ни на пол, ни на профессиональную деятельность своего гипотетического читателя, а просто пишу — о том, что меня интересует. И, соответственно, моя читательская аудитория — это люди, которых интересует те вещи, о которых я пишу.

— Многие нынче утверждают, мол, компьютерные игры (как и фантастические романы) вредны, потому что отвлекают от действительности. Любишь ли ты играть в игры? А в жизнь?

— Я считаю, что каждый человек должен сам решать, как ему сходить с ума. На мой взгляд, тяжелейшим наследием советских времён является убеждённость наших людей, что кто-то вправе указывать им, как нужно жить, чем заниматься, что для них хорошо, а что — плохо. Лично я не любитель от компьютерных игр, но насчёт их безусловной вредности решительно не согласен. Много кушать тоже вредно — тем не менее, это не значит, что мы должны голодать. Да, конечно, когда подросток дни напролёт рубится в «DOOM» или «Mortal Combat», это серьёзная проблема для родителей. Но всё же это лучше, чем если бы он околачивался по подворотням и ширялся наркотиками.

А в жизнь... В жизнь играют все, независимо от желания.

— Ты азартный человек?

— Очень азартный. Но не в игре, а в жизни. Когда я бросил физику и занялся литературой, то ринулся вперёд очертя голову, даже не подумав о возможных путях для отступления. Короче, сжёг за собой все мосты.

— Писательство для тебя — это болезнь, лекарство или приговор?

— Всё вместе. Это болезнь, лекарство от которой одно — писать дальше. Но она неизлечима — а значит, это приговор.

— Твой девиз в работе: ни дня без строчки или ни строчки без вдохновения?

— Как можно писать без вдохновения? Это будет уже не творчество, а ремесло. Бывает, я не пишу месяцами — а потом меня прорывает, и тогда я неделями недосыпаю, сидя за клавиатурой по 14 — 18 часов в день.

— Насколько мне известно, ты писал в соавторстве. Как ты относишься к подобной форме творчества?

— В целом положительно — но только в целом. С частностями сложнее. Вся проблема в том, что писательство — дело очень личное, даже интимное. И если между соавторами возникают проблемы, то пиши пропало...

— У каждого, наверное, существует пара-тройка авторов, которые очень сильно повлияли на его жизнь. Кого ты мог бы назвать своим учителем?

— В данном контексте мне не нравится слово «учитель». А если говорить о писателях, чьи книги оказали на меня сильное влияние, то это, без сомнения, А. Дюма, Р. Хайнлайн, Агата Кристи, Конан Дойл, братья Стругацкие и Булгаков. Вот, примерно, в такой последовательности.

— Назови, пожалуйста, пять книг, которые именно для тебя навсегда останутся «вечными»?

— Твой вопрос сформулирован так, что ответ на него вольно иль невольно будет претендовать на абсолютную истину. К тому же книг, которые я считаю «вечными» и готов перечитывать их ещё множество раз, гораздо больше, чем пять. Выделять из них пятёрку самых «хитовых» значило бы существенно ограничивать себя. Поэтому назову одну, которую перечитывал последней: «Падение Гипериона» Симмонса.

— Почти все печатающиеся украинские писатели творят на русском. Как ты относишься к сложившейся ситуации?

— Ты затронул очень болезненную для меня тему, Владимир. Сам я пишу и по-русски, и по-украински, но если книги на русском языке ещё с горем пополам издаются, то на украинском... да что и говорить, ситуация в нашем отечественном книгоиздательстве всем хорошо известна. Но особенно меня раздражают некоторые наши заслуженные деятели от искусства, которые ратуют за то, чтобы украинская литература была исключительно «глубокой», «серьёзной» и «высокохудожественной». Они не хотят понять, что элитарная культура не может существовать без массовой — и, разумеется, наоборот. Когда лет восемь-девять назад начался бум переводных изданий, эти блюстители нравственности встали на дыбы: дескать, не потерпим у себя всяческих чейзов и анжелик. Не потерпели. Не допустили... Как результат, в настоящее время сложилась весьма прискорбная ситуация, когда даже те, кто раньше отдавал предпочтение украинским книгам, вынуждены читать по-русски — или не читать совсем.

— Как ты полагаешь, в будущем эта ситуация изменится? А если будут перемены, то в какую, по-твоему, сторону?

— Трудно сказать. Ситуация может измениться и так, и этак. Лишь одно бесспорно: потенциальных украинских читателей пока ещё (я подчёркиваю — пока ещё) хватает. Но если у нас восторжествует лукашенковщина — под этим я подразумеваю не отдельного лидера, а целое общественное явление, — то дело дрянь. Тогда мы вполне можем стать славянскими ирландцами или шотландцами (роль более лояльных к «метрополии» валлийцев уже отведена белорусам). Впрочем, и ирландцы, и шотландцы, даже разговаривая по-английски, тем не менее остаются ирландцами и шотландцами, а не «англоязычным населением». Так что я, хоть и пишу сейчас в основном по-русски, всё же считаю себя украинским писателем.

 

---

Благодарим наших партнеров за поддержку:

---